Гуманисты и риторика
У Лоренцо Медичи есть обширный (хотя и незаконченный) "Комментарий к некоторым сонетам о любви". Вот одна из глав, взятая наугад. Воскликнув: "О, моя нежнейшая и прекрасная рука", поэт сначала разъясняет, на каком основании руку возлюбленной он называет "своей": она была дарована ему в залог любовных обещаний и в обмен на утраченную свободу. А это, естественно, требует определения, что есть свобода, а также рассуждений о древнем обыкновении скреплять договор рукопожатием... Далее следует перечисление других действий, свершаемых посредством руки. Рука ранит и врачует, убивает и оживляет. Отдельно описана роль пальцев. Затем уточняется, что хотя все это принято приписывать правой руке, поэт все-таки имел в виду левую руку донны, как более благородную, ибо она расположена ближе к сердцу. Обычная же передача всех помянутых "обязанностей" правой руке - результат условного поведения людей, извращающих в этом случае, как и во многих других, то, что дано им природой. Поэтому для "проницательных умов" именно левая рука натягивает лук Амура, врачует любовные раны и пр.
В подобном роде Лоренцо исписывает десятки и десятки страниц. Но - странное дело! Автор не забывает при каждом подходящем или, скорее, вовсе не подходящем случае поставить в центр легко льющейся риторической речи - себя. Он умещает "я", "мне", "моей", "мною", "меня", "моих" и снова "мне" в пределах одной фразы, подчеркивая, стало быть, с немалой экспрессией, с искренностью, кажущейся неправдоподобной, полнейшую интимность того, что мы предпочли бы оценить как ученые классицистские упражнения, как невыносимо нарочитую галантную болтовню: "И поскольку мне самому казалось невозможным не только спать, но и жить, не мечтая о моей донне, я молил, чтобы во сне, представ передо мною, она увлекла меня с собой, т. е. чтобы увидеть ее в моих снах и чтобы мне было дано быть в ее обществе и слышать ее нежнейший смех, тот смех, который Грации сделали своей обителью" и т. п. (р. 217). Разумеется, никакая риторика не исключает возможности включения в свою систему некоего "Я", тоже риторического. Думаю, что в ренессансной культуре дело обстояло как раз наоборот: не "Я" было элементом риторики, но риторика становилась элементом ранее не известного "Я", провоцировавшим его становление.
Насквозь пропитанная античными реминисценциями, традиционно-риторическая словесность Возрождения смогла тем не менее выявить собственный неповторимый тип духовности в качестве действительно культурно-творческой. Но каким образом? Это глава о гуманистическом способе обращения с риторикой, об авторском самосознании и творческой воле, как она давала о себе знать в композиции и стиле. Непосредственным материалом послужат лишь кое-какие сочинения Анджело Полициано и Лоренцо Медичи, преимущественно же упомянутый "Комментарий". Все более кажется мне предпочтительным проверять всякую историко-культурную идею на сравнительно небольшом исследовательском пятачке, неспешным прочтением достаточно показательного текста, а не эффектной панорамой разрозненных и беглых примеров. Как известно, творчество двух наших авторов у порога Высокого Возрождения, будь то "Леса любви" Лоренцо, или его же "Ласки Венеры и Марса", или полициановы "Станцы о турнире", или знаменитый "Орфей", довели итальянскую поэзию до самой крайней эрудитской и риторической утонченности, пропустив через гуманистический фильтр все, в том числе и фольклорно-песенный материал. Ничего более показательного по части литературной искусственности в поэтике Кватроченто, пожалуй, не найдешь.
Только необходимо сразу же отрешиться от оценок, которыми нагружены такие слова, как "риторичность" или "искусственность", от предубеждения будто Полициано и Медичи создавали нечто по-настоящему поэтичное лишь помимо риторики, несмотря на нее. Во всяком случае, ни им самим, ни их тогдашним слушателям и читателям ничего подобного в голову прийти не могло. Это наш, а не их вкус. Гуманистическая речь полностью немыслима без риторических фигур и топосов; вопрос иной, как и для чего они были необходимы ренессансному автору. Разумеется: "искусственность" литературных построений Полициано и Медичи окрашена особыми, свойственными именно кругу флорентийской Академии Кареджи, тематическими, идейными и жанровыми пристрастиями. Важно и то, что в поле нашего зрения окажутся в основном сочинения на "народном", а не латинском языке. Однако в целом это отношение к античности, к слову, к подражанию и новизне, эта "искусственность" (или, лучше, повышенная конструктивность) - черты эпохальные, находящие соответствие и в ренессансной живописи (не только заключительной трети XV в.), и во всем гуманистическом стиле жизни и мышления.
Пусть ближайшим образом меня занимает проблема, указанная в названии главы, широко задевающая Возрождение и все же сама по себе специальная, - в конечном счете речь неизбежно пойдет о вещах, упирающихся в общее понимание культуры. Никто не решился бы отрицать, что культура меняется. Но что означает то, что она меняется? Мы, кажется, отказались, слава богу, от плоско-эволюционистского взгляда, согласно которому каждое явление в культурном развитии - прежде всего некий "этап", превращающий то, что было до него, в подготовительные этапы и, в свой черед, обреченный стать предысторией чего-то последующего. Мы теперь помним, что культурное прошлое не снято в итогах развития, но продолжает жить среди множественности голосов настоящего. Эта характерная для XX в. синхроническая многоголосица, это - в принципе и в возможности - превращение всех запасов прежней культуры в сплошное настоящее потеряло бы, конечно, творческую напряженность и смысл, если бы голоса не доносились из несхожих прошлых и не были бы глубоко различными голосами. Или, скажем суше, если бы культурные изменения не означали качественной дискретности и разные культуры не были бы именно типологически и радикально разными.
Впрочем, такое ("бахтинское") понимание историзма встречает неприятие, сводящееся к поискам постоянных структур, которые можно было бы вывести за любые культурно-исторические скобки. Никто не решился бы отрицать, что культура меняется, но нередко приходится слышать, что тем не менее нечто самое коренное или, если угодно, простейшее в ней, ее порядок - пребывает равным себе над ходом времен. Если это верно, то литература итальянского Возрождения, надо полагать, должна бы служить весьма удобным подтверждением подобной мысли. Особенно если мы отберем для проверки не Альберта, тем более не Макьявелли, не записи Леонардо, не стихи Микеланджело, короче, не тех, кто может быть хотя бы частично отведен ссылкой на их чрезвычайность, ненормативность, их творческий экстремизм. Но, напротив, возьмем тех, кто всецело был внутри Возрождения, в логико-историческом центре его, а не на границах (если и насколько это вообще возможно в культурном творчестве).
Мы примемся, повторяю, за чтение страниц из числа самых условно-риторических и стилизованных, какие только сыщутся на вершинах этой литературы (потому что для высветления литературной эпохи все-таки потребны, по моему убеждению, не третьестепенные фигуры фона, а прежде всего вершины, пусть в данном случае и не слишком отклоняющиеся от уровня всей горной гряды). Эти изысканные страницы, вроде той, которую я уже успел вскользь пересказать, по правде говоря, ныне способны показаться (в отличие от басен Леонардо или писем Макьявелли) безумно скучными и банальными - по той же причине, по которой они вызывали безусловное признание и наслаждение у аудитории конца XV в. И та же самая причина, по-видимому, делает литературу известного рода, талантливо представленную Лоренцо Медичи и Полициано, наиболее невыгодным материалом для истолкования культуры как вечной неожиданности. Ибо перед нами авторы, оперирующие клише. Едва ли не любая цитата из них окажется общим местом, часто даже прямо взятым напрокат у какого-нибудь античного писателя.
Что же, ренессансные авторы не отличаются от античных в элементарных основах литературного мышления? Тогда и не стоило бы считать их "ренессансными" (разве что хронологически), тогда не было бы принципиальных оснований закреплять их именно за этим, вполне определенным и уникальным типом культуры. (Напоминаю: культуры, а не просто идеологии.) В полициановой «Речи о Фабии Квинтилиане и "Лесах" Стация* восхваляется элоквенция. "Она одна собрала внутрь городских стен первобытных людей, ранее живших в рассеянии, примирила несогласных, соединила их законами, нравами и всяческим человеческим и гражданским воспитанием, так что в любом благоустроенном и благополучном городе всегда паче всего процветало и удостаивалось наивысших почестей красноречие".
Сколько раз его уже восхваляли древние... и вот, тема, покрывшаяся патиной, очищенная на цицеронианский манер в трудах Петрарки и ставшая затем как бы обязательной для людей, называвших себя (в XV в.) "oratores", - вот она разрабатывается в очередной раз на классически-звучной латыни, по всем правилам античной риторики, так что предмет рассуждения возвышается его средствами, средства же становятся демонстрацией предмета: красноречиво отстаивается польза красноречия. И сдается, на первый взгляд, что с риторикой у Полициано дело обстоит как и за полторы, за две тысячи лет до него. Что эта та же риторика. Разве - помимо словесных оборотов, заимствованных из Марка Туллия или Квинтилиана, - мы не наблюдаем исконный способ думать, воздействовать на слушателей энергичной рассудительностью различений, противопоставлений, вопросов и восклицаний, неистощимой игрой в рубрикации?
Так-то так, но приметим для начала - не пытаясь пока прокомментировать - следующую несообразность. Сам Полициано почему-то, как уже говорилось, предпочитал при всем при том всегда настаивать на дистанции, отделяющей гуманистов от древних, и всячески подчеркивать неподражательность, первичность, индивидуальный источник своего вдохновения. "Хоть мы и никогда не отправимся на форум, никогда на трибуны, никогда в судебное заседание, никогда в народное собрание - но что может быть в нашем (ученом) досуге, в нашей приватной жизни приятней, что слаще, что пригодней для человечности (humanitati accomodates), чем пользоваться красноречием, которое исполнено сентенциями, утончено острыми шутками и любезностью и не заключает ничего грубого, ничего нелепого и неотесанного". То есть автор, кажется, ясно сознает историческую разницу между той риторикой, которая выросла из повседневной практической жизни античного города, из необходимости публичных речей, - и своей риторикой, принадлежностью внутрикультурного и мировоззренческого обихода гуманиста и его группы.
Полициано начинает "Речь" с возражений против исключительной ориентации на Вергилия и Цицерона. Ополчается против людей, которые полагают, что "при нынешней слабости дарований, при бедности образования, при скудости и прямо-таки отсутствии ораторского мастерства" незачем искать "новых и нехоженых дорог" и покидать "старые и испытанные" (р. 870). Конечно, Полициано, как и надлежало гуманисту, не сомневается в необходимости учебы у античности. Но этот прославленный знаток "обоих языков", переводивший "Илиаду" с греческого на латинский, никак не мог бы применить мрачную оценку состояния литературных талантов и образованности к самому себе. Он желает сравняться с древними и - без чего такое соревнование было бы безнадежно проиграно - остаться собой. Не утратить оригинальности!
До сих пор речь шла о рефлексии. Сделанных выписок из того же Полициано вполне достаточно, чтобы понять, чего он желал, - но сумел ли он и другие гуманисты достичь желаемого? Как удавалось им на деле примирить учебу и волю к творчеству, сделать подражание неподражаемым, как, живя в мире классических текстов, они могли ощутить этот мир одновременно родным и живым, дабы жить все же в собственном, сегодняшнем мире? Конечно, уже одно то, что цель эпохального и личного самоопределения неотступно стояла перед ренессансным автором, вносило в усвоение уроков риторики необычную напряженность и проблемность. Однако нетрудно заметить, что если идеи Полициано и оспаривают традиционность, клишированность риторического языка, высказаны они все же посредством этого же самого языка... И все-таки ведь вышло как-то так, что, подражая Античности, эти люди создали совершенно новую культуру. Что же произошло при этом с риторикой?
Ты - не раб!
Закрытый образовательный курс для детей элиты: "Истинное обустройство мира".
http://noslave.org
Материал из Википедии - свободной энциклопедии
| Леонид Михайлович Баткин | |
| Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Дата смерти: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Место смерти: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Страна: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Научная сфера: | |
| Место работы: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Учёная степень: | |
| Учёное звание: |
Действительный член Американской академии по изучению Возрождения |
| Альма-матер : | |
| Научный руководитель: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Известные ученики: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Известен как: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Известна как: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Награды и премии: | |
| Сайт: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Подпись: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| [[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке | |
| Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). | |
Леони́д Миха́йлович Ба́ткин (род. 29 июня , Харьков) - российский историк и литературовед , культуролог , общественный деятель.
Образование
Окончил исторический факультет Харьковского государственного университета в 1955 году, кандидат исторических наук (1959, тема диссертации: «Данте и политическая борьба во Флоренции конца XIII - начала XIV веков)». Доктор исторических наук (1992, по совокупности работ на тему «Итальянское возрождение как исторический тип культуры»).
Научная и педагогическая деятельность
В 1956-1967 годах - преподаватель, доцент , уволен за «грубые идеологические ошибки», в том числе за «пропаганду чистого искусства и формализма». В советский период ему не позволили защитить докторскую диссертацию.
С 1968 года работал в Институте всеобщей истории АН СССР: старший научный сотрудник, с 1992 года - ведущий научный сотрудник. С 1992 года, одновременно, главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Член Учёного совета РГГУ. Член международного редакционного совета журнала Arbor Mundi («Мировое древо»), издающегося в РГГУ.
В 1987-1989 годах, одновременно, преподавал в Московском государственном историко-архивном институте.
Специалист по истории и теории культуры, главным образом итальянского Возрождения . Направления научных исследований - итальянское Возрождение как особый тип культуры; характер и пределы личного самосознания в европейской истории культуры; методология изучения индивидуальных и уникальных явлений в истории культуры.
Действительный член Американской академии по изучению Возрождения. Лауреат премии по культуре Совета министров Итальянской республики (за книгу о Леонардо да Винчи) (1989).
Общественная деятельность
В 1979 году был участником самиздатского литературного альманаха «Метрополь ». В 1988-1991 годах был одним из руководителей клуба «Московская Трибуна ». В 1990-1992 годах участвовал в деятельности движения «Демократическая Россия ». Составитель сборника «Конституционные идеи Андрея Сахарова» (М., 1991). В мае 2010 года подписал обращение российской оппозиции «Путин должен уйти ».
Придерживается либеральных политических взглядов.
Награды
- Лауреат премии по культуре Совета министров Итальянской республики (за книгу о Леонардо да Винчи) (1989)
- Медаль «В память 850-летия Москвы »
Научные труды
Монографии
на русском языке- Баткин Л. М. Данте и его время: Поэт и политика. М.: Наука , 1965. Изд. на ит. яз.: 1970, 1979.
- Баткин Л. М. Итальянские гуманисты : стиль жизни и стиль мышления / Отв. ред. проф. М. В. Алпатов . - М .: Наука , 1978. - 208 с. - (Из истории мировой культуры). - 37 500 экз. (Издание на итальянском языке 1990)
- Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. - М.: Наука , 1989.
- Баткин Л. М. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. - М.: Искусство , 1990.
- Баткин Л. М. Возобновление истории: Размышления о политике и культуре. - М.: Московский рабочий , 1991.
- Баткин Л. М. «Не мечтайте о себе»: О культурно-историческом смысле «я» в «Исповеди» бл. Августина. - М.: РГГУ , 1993.
- Баткин Л. М. Пристрастия: Избранные эссе и статьи о культуре. - М.: ТОО «Курсив-А», 1994.
- Баткин Л. М. Шанс еще есть. - М.; Харьков, 1995.
- Баткин Л. М. Петрарка на острие собственного пера: Авторское самосознание в письмах поэта. - М.: РГГУ , 1995.
- Баткин Л. М. Итальянское возрождение: Проблемы и люди. - М.: Изд-во РГГУ , 1995.
- Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. - М.: РГГУ , 1997.
- Баткин Л. М. Европейский человек наедине с собой. Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания: Августин. Абеляр. Элоиза. Петрарка. Лоренцо Великолепный. Макьявелли. М.: РГГУ , 2000.
- Баткин Л. М. Личность и страсти Жан-Жака Руссо. - М.: РГГУ , 2012.
- Leonardo da Vinci. - Bari: Laterza, 1988.
Статьи
- Баткин Л. М. // Знание - сила . - 1989. - № 3,4.
Напишите отзыв о статье "Баткин, Леонид Михайлович"
Ссылки
Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Отрывок, характеризующий Баткин, Леонид Михайлович
Анна внимательно наблюдала за мной, видимо слыша мои печальные думы, а в её добрых лучистых глазах стояло взрослое, суровое понимание.– Мы не пойдём к нему, мамочка. Мы попробуем сами, – ласково улыбнувшись, произнесла моя смелая девочка. – У нас ведь осталось ещё какое-то время, правда?
Север удивлённо взглянул на Анну, но, увидев её решимость, не произнёс ни слова.
А Анна уже восхищённо оглядывалась вокруг, только сейчас заметив, какое богатство окружало её в этой дивной сокровищнице Караффы.
– Ой, что это?!. Неужели это библиотека Папы?.. И ты могла здесь часто бывать, мамочка?
– Нет, родная моя. Всего лишь несколько раз. Я хотела узнать о чудесных людях, и Папа почему-то разрешил мне это.
– Ты имеешь в виду Катар? – спокойно спросила Анна. – Они ведь знали очень много, не правда ли? И всё же не сумели выжить. Земля всегда была очень жестокой... Почему так, мама?
– Это не Земля жестока, солнышко моё. Это – люди. И откуда тебе известно про Катар? Я ведь никогда не учила тебя о них, не правда ли?
На бледных щеках Анны тут же вспыхнуло «розовое» смущение...
– Ой, ты прости меня, пожалуйста! Я просто «слышала», о чём вы вели беседу, и мне стало очень интересно! Поэтому я слушала. Ты извини, ведь в ней не было ничего личного, вот я и решила, что вы не обидитесь...
– Ну, конечно же! Только зачем тебе нужна такая боль? Нам ведь хватает и того, что преподносит Папа, не так ли?
– Я хочу быть сильной, мама! Хочу не бояться его, как не боялись своих убийц Катары. Хочу, чтобы тебе не было за меня стыдно! – гордо вскинув голову, произнесла Анна.
С каждым днём я всё больше и больше удивлялась силе духа моей юной дочери!.. Откуда у неё находилось столько мужества, чтобы противостоять самому Караффе?.. Что двигало её гордым, горячим сердцем?
– Хотите ли увидеть ещё что-либо? – мягко спросил Север. – Не будет ли лучше вас оставить вдвоём на время?
– О, пожалуйста, Север, расскажи нам ещё про Магдалину!.. И расскажи, как погиб Радомир? – Восторженно попросила Анна. И тут же спохватившись, повернулась ко мне: – Ты ведь не возражаешь, мама?..
Конечно же, я не возражала!.. Наоборот, я была готова на всё, только бы отвлечь её от мыслей о нашем ближайшем будущем.
– Пожалуйста, расскажи нам, Север! Это поможет нам справиться и придаст нам сил. Расскажи, что знаешь, мой друг...
Север кивнул, и мы снова оказались в чьей-то чужой, незнакомой жизни... В чём-то давным-давно прожитом и покинутом прошлом.
Перед нами благоухал южными запахами тихий весенний вечер. Где-то вдалеке всё ещё полыхали последние блики угасающего заката, хотя уставшее за день солнце давно уже село, чтобы успеть отдохнуть до завтра, когда оно снова вернётся на своё каждодневное круговое путешествие. В быстро темнеющем, бархатном небе всё ярче разгорались непривычно огромные звёзды. Окружающий мир степенно готовил себя ко сну... Лишь иногда где-то вдруг слышался обиженный крик одинокой птицы, никак не находящей покоя. Или время от времени сонным лаем тревожил тишину переклик местных собак, этим показывавших своё неусыпное бдение. Но в остальном ночь казалась застывшей, ласковой и спокойной...
И только в огороженном высокой глиняной стеной саду всё ещё сидели двое. Это были Иисус Радомир и его жена Мария Магдалина...
Они провожали свою последнюю ночь... перед распятием.
Прильнувши к мужу, положив уставшую голову ему на грудь, Мария молчала. Она ещё столько хотела ему сказать!.. Сказать столько важного, пока ещё было время! Но не находила слов. Все слова уже были сказаны. И все они казались бессмысленными. Не стоящими этих последних драгоценных мгновений... Как бы она ни старалась уговорить Радомира покинуть чужую землю, он не согласился. И это было так нечеловечески больно!.. Мир оставался таким же спокойным и защищённым, но она знала – он не будет таким, когда уйдёт Радомир... Без него всё будет пустым и мёрзлым...
Она просила его подумать... Просила вернуться в свою далёкую Северную страну или хотя бы в Долину Магов, чтобы начать всё сначала.
Она знала – в Долине Магов их ждали чудесные люди. Все они были одарёнными. Там они могли построить новый и светлый мир, как уверял её Волхв Иоанн. Но Радомир не захотел... Он не согласился. Он желал принести себя в жертву, дабы прозрели слепые... Это было именно той задачей, что воздвиг на его сильные плечи Отец. Белый Волхв... И Радомир не желал отступать... Он хотел добиться понимания... у иудеев. Даже ценой своей собственной жизни.
Ни один из девяти друзей, верных рыцарей его Духовного Храма, не поддержал его. Ни один не желал отдавать его в руки палачей. Они не хотели его терять. Они слишком сильно его любили...
Но вот пришёл тот день, когда, подчиняясь железной воле Радомира, его друзья и его жена (против своей воли) поклялись не встревать в происходящее... Не пытаться его спасти, что бы ни происходило. Радомир горячо надеялся, что, видя явную возможность его гибели, люди наконец-то поймут, прозреют и захотят спасти его сами, несмотря на различия их веры, несмотря на нехватку понимания.
Но Магдалина знала – этого не случится. Она знала, этот вечер станет для них последним.
Сердце рвалось на части, слыша его ровное дыхание, чувствуя тепло его рук, видя его сосредоточенное лицо, не омрачённое ни малейшим сомнением. Он был уверен в своей правоте. И она ничего не могла поделать, как бы сильно его ни любила, как бы яростно ни пыталась его убедить, что те, за кого он шёл на верную смерть, были его недостойны.
Андрей Доронин
Леонид Михайлович Баткин. In Memoriam
Andrej Doronin. Leonid Batkin. In Memoriam
Андрей Доронин (Германский исторический институт в Москве; научный сотрудник; кандидат исторических наук) [email protected]
Andrej Doronin (Deutsches Historisches Institut Moskau; researcher; PhD) [email protected] org.
29 ноября 2016 года в 4.00 утра Леонида Михайловича не стало. Его уход отзывается болью в моем сердце.
Не думаю, что читателям «НЛО» стоит объяснять, кто такой Л.М. Баткин. Его лучшие, принесшие ему мировую известность и переведенные на Западе работы переиздают и сегодня. В 2015—2016 годах они вышли снова — в 1-м, 2-м и 3-м томах запланированного 6-томного собрания его сочинений, за которое взялся «Новый хронограф» (свою искреннюю благодарность я адресую Леониду Сергеевичу Яновичу) при финансовой поддержке Германского исторического института в Москве [Баткин 2015а; 2015б; 2016].
Леонид Михайлович — из когорты наших самых известных, выдающихся советских / российских медиевистов и антиковедов, историков и филологов. Он был одним из последних еще остававшихся с нами из поколения Владимира Соломоновича Библера, Сергея Сергеевича Аверинцева, Георгия Степановича Кнабе, Елеазара Моисеевича Мелетинского, Юрия Львовича Бессмертного, Арона Яковлевича Гуревича, Михаила Леоновича Гаспарова и других ученых, кто составляет славу советской / российской науки. Они принадлежали — и это не дань панегирику или некрологу — не только своей эпохе и стране, но человечеству. Леонид Михайлович числил себя в этом ряду, до конца жизни пребывая в творческом диалоге с коллегами.
Я познакомился и подружился с Леонидом Михайловичем волей случая. В 2008 году один из берлинских коллег, мой друг, загорелся идеей перевести на немецкий его 1000-страничного «Европейского человека наедине с собой» [Баткин 2000а]. По его просьбе я и разыскал Леонида Михайловича, о ту пору не будучи знаком с ним лично. Так я оказался у него дома. Берлинская затея предсказуемо провалилась — после нескольких неудачных попыток подрядить переводчика немецкий профессор сконфуженно исчез из поля зрения Леонида Михайловича, правда, с благодарностью продолжая вспоминать ту свою единственную встречу с ним. Но попробуйте представить «Европейского человека», переведенного все равно на какой язык! За лаконичностью, литературным изяществом и кажущейся легкостью баткинского слога — поражающая глубиной и проработанностью мысль: Леонид Михайлович многократно дописывал, переписывал, «доводил» свои работы. Как известно, ни один автор не умнее своего переводчика. Где тот переводчик, достойный Л.М. Баткина?
Найдутся лучшие, чем я, специалисты, чтобы вовлечь аудиторию «НЛО» в дискуссию о его блестящем прочтении Фичино, Данте, Лоренцо Великолепного, Макьявелли, Леонардо да Винчи, о его «varieta», о его поисках новоевропейской «individualité», о его Человеке наедине с собой (будь то Августин, Абеляр, Руссо, Дидро, Бродский, Мандельштам, будь то он сам), о его методе. Принципиальный не только для российской медиевистики спор А.Я. Гуревича с Л.М. Баткиным стал недавно предметом глубокой, акцентированной статьи М.Л. Андреева. О стиле мышления и научного письма Баткина, его творческом своеобразии в предисловии к 1-му тому его собрания сочинений замечательно написал А.Л. Доброхотов, а на презентации 1-го тома в декабре 2015 года ярко сказал В.С. Кржевов. Как и они, здесь я хочу засвидетельствовать Леониду Михайловичу свое уважение и восхищение — я имел счастье быть в близких с ним отношениях на закате его жизни.
Меня поражало, что единственно интересным даже в нашем разочаровавшемся XXI веке, после всех ужасов века XX, для него оставался Человек. Человек, окруженный людьми. Человек мыслящий, говорящий, пишущий, взыскующий диалога, от природы наедине с собой. Именно в этом диалоге Леонид Михайлович видел предназначение Человека как личности / индивидуальности, рождающей новые смыслы и открывающей новые горизонты. Подобно восхищавшим его Жан-Жаку Руссо, Михаилу Михайловичу Бахтину, Иосифу Бродскому, Томасу Манну, Андрею Дмитриевичу Сахарову.
Леонид Михайлович не искал убежища в «лучших временах». Да, в воспоминаниях он возвращался в волнующую атмосферу наполненных спорами семинаров в ИВИ РАН, в Историко-архивном или на квартире у В.С. Библера; рассказывал о встречах — прелюдиях к альманаху «Метрополь», о своем активном участии в работе перестроечной «Московской трибуны», о редких, но чрезвычайно важных для него встречах с Андреем Дмитриевичем Сахаровым (который оставался для него абсолютным моральным авторитетом) и др. Но жил сегодня, непосредственно и остро реагируя на самые важные в жизни России и мира события. Как и в советские времена, он слушал «голоса» (даже в больнице рядом с ним всегда был радиоприемник). Но его проводником в последние годы стал Интернет. Он был активным пользователем социальных сетей. Многим его респондентам (по большей части незнакомым ему лично) посчастливилось непринужденно общаться с ним. Леонид Михайлович охотно открывал для себя новых людей, новое в людях и делился этим. «Слушаю / читаю удовлетворенно», — часто говаривал Леонид Михайлович про кого-то.
Его «академическим» и гражданским темам был равно присущ личный, откровенно-эмоциональный стиль. Он настаивал на том, что форма бытования авторства, претендующего на серьезность, может и должна меняться во времени и что именно Интернет предоставил нам абсолютно новое поле мыслительной активности, включая обмен научными гуманитарными мнениями. Неудивительно, что в заключительные тома собрания сочинений он включил несколько работ, опубликованных лишь онлайн.
Леонид Михайлович не оставил после себя школы, хотя я не раз слышал, как кто-то причисляет себя к его ученикам. Следовать за ним трудно — он был неизменно нов, свеж, находчив, искрометен, провокационен, вариативен, — повторить невозможно. Нужно было бы обладать не менее выпуклым даром мысли и слова. Думаю, он и сам не стал бы повторять себя пройденного. Ведь еще столько всего непознанного и неосмысленного.
Он жил обязательно интересно (думаю, это и был его девиз), с досто-инст--вом. До самого конца. Не жалуясь на все более одолевавшие его болезни и казав-шуюся ему, а отчасти и вправду подступавшую, забытость. «Нужно сохранять форму, — говорил он мне,— какой-то смысл… Скучно быть просто старикашкой. Неинтересно!»
Я благодарю Леонида Михайловича за годы нашего тесного общения, за его мудрость и тепло, за невосполнимое родство душ. Он был и останется в моей жизни. Светлая ему память.
С любовью
А.В. Доронин
Библиография / References
[Баткин 2000] - Баткин Л.М. Европейский человек наедине с собой: Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания. М.: РГГУ, 2000.
(Batkin L . M . Evropeyskiy chelovek naedine s soboy: Ocherki o kul’turno-istoricheskikh osnovaniyakh i predelakh lichnogo samosoznaniya. Moscow, 2000.)
[Баткин 2015а] - Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. I: Люди и проблемы итальянского Возрождения. М.: Новый хронограф, 2015.
(Batkin L.M. Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. I: Lyudi i problemy ital’yanskogo Vozrozhdeniya. Moscow, 2015.)
[Баткин 2015б] - Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. II: Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. М.: Новый хронограф, 2015.
(Batkin L.M. Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. II: Leonardo da Vinchi i osobennosti renessansnogo tvorcheskogo myshleniya. Moscow, 2015.)
[Баткин 2016] - Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. III: Европейский человек наедине с собой. М.: Новый хронограф, 2016.
(Batkin L.M . Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. III: Evropeyskiy chelovek naedine s soboy. Moscow, 2016.)
Леони́д Миха́йлович Ба́ткин (род. 29 июня , Харьков) - российский историк и литературовед , культуролог , общественный деятель.
Образование
Окончил исторический факультет Харьковского государственного университета в 1955 году, кандидат исторических наук (1959, тема диссертации: «Данте и политическая борьба во Флоренции конца XIII - начала XIV веков)». Доктор исторических наук (1992, по совокупности работ на тему «Итальянское возрождение как исторический тип культуры»).
Научная и педагогическая деятельность
В 1956-1967 годах - преподаватель, доцент , уволен за «грубые идеологические ошибки», в том числе за «пропаганду чистого искусства и формализма». В советский период ему не позволили защитить докторскую диссертацию.
С 1968 года работал в Институте всеобщей истории АН СССР: старший научный сотрудник, с 1992 года - ведущий научный сотрудник. С 1992 года, одновременно, главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Член Учёного совета РГГУ. Член международного редакционного совета журнала Arbor Mundi («Мировое древо»), издающегося в РГГУ.
В 1987-1989 годах, одновременно, преподавал в Московском государственном историко-архивном институте.
Специалист по истории и теории культуры, главным образом итальянского Возрождения . Направления научных исследований - итальянское Возрождение как особый тип культуры; характер и пределы личного самосознания в европейской истории культуры; методология изучения индивидуальных и уникальных явлений в истории культуры.
Действительный член Американской академии по изучению Возрождения. Лауреат премии по культуре Совета министров Итальянской республики (за книгу о Леонардо да Винчи) (1989).
Общественная деятельность
В 1979 году был участником самиздатского литературного альманаха «Метрополь ». В 1988-1991 годах был одним из руководителей клуба «Московская Трибуна ». В 1990-1992 годах участвовал в деятельности движения «Демократическая Россия ». Составитель сборника «Конституционные идеи Андрея Сахарова» (М., 1991). В мае 2010 года подписал обращение российской оппозиции «Путин должен уйти ».
Придерживается либеральных политических взглядов.
Награды
- Лауреат премии по культуре Совета министров Итальянской республики (за книгу о Леонардо да Винчи) (1989)
- Медаль «В память 850-летия Москвы »
Научные труды
Монографии
на русском языке- Баткин Л. М. Данте и его время: Поэт и политика. М.: Наука , 1965. Изд. на ит. яз.: 1970, 1979.
- Баткин Л. М. Итальянские гуманисты : стиль жизни и стиль мышления / Отв. ред. проф. М. В. Алпатов . - М .: Наука , 1978. - 208 с. - (Из истории мировой культуры). - 37 500 экз. (Издание на итальянском языке 1990)
- Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. - М.: Наука , 1989.
- Баткин Л. М. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. - М.: Искусство , 1990.
- Баткин Л. М. Возобновление истории: Размышления о политике и культуре. - М.: Московский рабочий , 1991.
- Баткин Л. М. «Не мечтайте о себе»: О культурно-историческом смысле «я» в «Исповеди» бл. Августина. - М.: РГГУ , 1993.
- Баткин Л. М. Пристрастия: Избранные эссе и статьи о культуре. - М.: ТОО «Курсив-А», 1994.
- Баткин Л. М. Шанс еще есть. - М.; Харьков, 1995.
- Баткин Л. М. Петрарка на острие собственного пера: Авторское самосознание в письмах поэта. - М.: РГГУ , 1995.
- Баткин Л. М. Итальянское возрождение: Проблемы и люди. - М.: Изд-во РГГУ , 1995.
- Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. - М.: РГГУ , 1997.
- Баткин Л. М. Европейский человек наедине с собой. Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания: Августин. Абеляр. Элоиза. Петрарка. Лоренцо Великолепный. Макьявелли. М.: РГГУ , 2000.
- Баткин Л. М. Личность и страсти Жан-Жака Руссо. - М.: РГГУ , 2012.
- Leonardo da Vinci. - Bari: Laterza, 1988.
Статьи
- Баткин Л. М. // Знание - сила . - 1989. - № 3,4.
Напишите отзыв о статье "Баткин, Леонид Михайлович"
Ссылки
Отрывок, характеризующий Баткин, Леонид Михайлович
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.